День Победы: фанфары должны заглушить плач |

Религия и идеология любят иерархии, в них всегда есть более важные и менее важные объекты.

Объекты самого высокого уровня начинают носить сакральный характер. К ним запрещено применять негатив. Такие сакральные объекты центральны для системы, остальные можно выводить из них.

Коронавирус отменяет часть иерархий. Так, украинские депутаты, прилетевшие из Куршавеля с подозрением на коронавирус, попали в простые палаты на несколько человек. В ответ началось переоборудование под ВИП-палаты. Странным совпадением стало и то, что в это же время в СИЗО стали делать ВИП-камеры…

Религия и идеология возвращают логику в наш сложный мир, полный странностей и случайностей, лишающий его понятности. Они дают максимы типа — сейчас плохо, но в раю в религии (или коммунизме в идеологии) будет хорошо. Это позволяет «гасить» напряжение и неприятие реальности в современности, поскольку справедливость все равно будет. Они же «структурируют» календарный год, создавая в нем праздники. Причем религиозных праздников очень много. Исследователи подчеркивают: «В православном календаре практически каждый день отмечен каким-либо праздником, а чаще всего сразу несколькими» [1].

Гражданских праздников резко меньше. И даже небольшое их количество все время подлежит реформированию, поскольку они жестко привязаны к идеологии и политике, причем в основном к не столь давнего прошлого, как праздники церковные.

Примером такого «динамического» праздника является 9 мая. Это — сложный праздник. С одной стороны, во всем мире он празднуется 8 мая. С другой, ему надо было пережить смену системы, в результате которой Германия уже не является врагом, а другом. Лишь с 1965 года он стал нерабочим праздничным днем.

И даже при Сталине день Победы менял «свое обличье». В 1947 г. он перестал быть выходным, вместо него нерабочим стал Новый год. Считается, что Сталину не по душе пришлась популярность маршала Жукова, что внезапно привело к отмене нерабочего статуса данного дня. В 1965 уже Брежнев сделал эту дату нерабочей, поскольку настал юбилей победы [2].

Церковные праздники, кстати, тоже претерпевали множество изменений: «Продолжительность празднования церковных праздников также претерпела эволюцию. Сначала все праздники были только однодневными, но постепенно длительность их возрастала. Появились дни, когда Церковь начинает готовиться к празднованию, то есть предпразднство (вариант написания предпразднество), и дни после праздника, когда вспоминается праздник. Такие дни получили название попразднство (попразднество). Последний день попразднства получил название отдания. Не для всех праздников и не одновременно в Уставе были закреплены попразднства. Так, в Студийском уставе только Рождество Христово, Богоявление, Сретение, Благовещение и Успение получили их. В позднейших списках Студийского устава попразднства имеют уже все 12 великих праздников. Эортология как наука о церковных праздниках развивалась, опираясь на исторические документы, по которым можно судить о возникновении, постепенном развитии и изменениях в церковных празднествах. К таким источникам относятся богослужебные книги разных эпох, акты церковных соборов, различные послания епископов, календари, месяцесловы, мартирологи, прологи, четьи-минеи, типики. В них виден процесс постепенного обогащения церковного года разного рода памятями святых и праздниками. Древнейшие богослужебные месяцесловы Запада относятся к V веку, а восточные – не ранее VIII века. Архиепископ Сергий (Спасский) на основании сопоставления большого числа доступных древнейших документов Византийской эпохи постарался восстановить календарь первых веков христианства. В результате в 1901 году в свет вышло три тома «Полного Месяцеслова Востока»» [1].

Праздник — это реализация идеологии или религии в живом контексте. По этой причине он должен затрагивать чувства людей, опираться на ключевые точки массового сознания с прогнозируемой реакцией на такое действие. И одновременно это один из «блоков», из которых строится официальная сторона государства, его парадная картинка. В празднике очень важна его визуальная составляющая, где массы в парадах и демонстрациях идут на поклонение «живым богам», стоящим на трибуне.

Советский праздник сам по себе нес идеологическую функцию, пытаясь удержать в массовом сознании ключевые аспекты общественного бытия советского человека. Он как бы задавал матрицу его публичного существования: зачем он рождается и зачем живет. Все это цели внешние, но их стараются интернизировать, ввести внутрь массового и индивидуального сознания, Все это ведет к тому, что советский человек имеют внутри себя другую матрицу, чем все страны вокруг него, что дает возможность реинтерпретировать все события в соответствии со своей собственной матрицей.

Исследователи акцентируют: «Идеологическая функция заключается в том, что праздник всегда способствует продвижению какой-либо идеи в сознании людей. Чем сильнее идея, тем более яркие эмоциональные переживания она вызывает, создавая матрицу эмоциональных стереотипов праздника» [3].

П. Штомпка ввел существование не только психологической, но и культурной травмы. Он предлагает целый список возможных травмирующих событий: революция (удавшаяся или нет), государственный переворот, уличные бунты; крах рынка, кризис фондовой биржи; радикальная экономическая реформа (национализация, приватизация и т.п.), иностранная оккупация, колониальное завоевание; принудительная миграция или депортация; геноцид, истребление, массовые убийства; акты терроризма и насилия; религиозная реформация, новое религиозное пророчество; убийство президента, отставка высшего должностного лица; разоблачение коррупции, правительственный скандал; открытие секретных архивов и правды о прошлом; ревизия героических традиций нации; крах империи, проигранная война [4-5].

Он уточняет свой список такими словами: «Травматические события вызывают нарушение привычного образа мысли и действий, меняют, часто трагически, жизненный мир людей, их модели поведения и мышления. Конечно, это лишь некоторые возможные социальные изменения, способные вызвать травмы. Часть из них больше соответствуют нашему описанию, чем другие. Этот перечень предложен лишь для передачи основной идеи концепции в моем представлении. Подчеркну три момента: во-первых, не все подобные события неизбежно ведут к травме (хотя при определенных условиях они все могут, а некоторые реально ведут к ней); во-вторых, возникающие травмы могут обладать разными силой, продолжительностью и значением; в-третьих, культурная травма возникает не всегда (следствия травматических событий могут не достигнуть уровня культурной травмы или превысить его)».

Культурная травма, как видим, не поддается исправлению, это то, что уже имело место и принесло свои непоправимые последствия. Но она все равно будет открываться, реализовываться в других сферах, к примеру, в литературе. Можно вспомнить потерянное поколение, тексты которого появились после первой мировой войны. Или тексты писателей-фронтовиков, которые государство всячески ретушировало, поскольку это была война глазами солдата, а не генерала.

О текстах В. Астафьева говорилось так: «Это уже не военная проза – она откровенно антивоенная. И тогда, и сейчас далеко не все согласны с тем, что именно так надо рассказывать о войне. Звучали негодующие обвинения в его адрес: с таким настроением мы не победили бы в войне» [6]. Или Ю. Бондарев, еще один писатель-фронтовик, так сказал в своем «Горячем снеге»: «За неуспех и успех на войне надо платить кровью, ибо другой платы нет» [7].

То есть можно, наверное, утверждать, что было две войны — одна официальная с генералами и другая настоящая с солдатами. Официальная война будет продолжать жить, поскольку она стала частью пропаганды, а настоящая война обречена умирать, поскольку ушли уже практически все ее свидетели. Для государства важна официальная война, она записана в учебниках и ее можно повторять на парадах с трибунами.

С травмой все наоборот. А. Браточкин пишет: «Травма не поддается репрезентации, и наша реакция на травматические события (например, на войну) часто выражается в «молчании», так как то, что мы хотим выразить, требует слишком большого количества слов и эмоций. Мы не знаем, как и что сказать, поэтому память о травме выражается в таком ритуале, как «минута молчания» [8].

Но можно выдвинуть и такую гипотезу, что советский праздник на самом деле «прячет», трансформирует какую-то важную культурную травму. Тогда мы получаем, что 9 мая — это одновременно, если не в первую очередь блокировка негативного опыта военных поколений. 7 ноября — такая же блокировка негатива, пришедшего со сменой власти и приходом большевиков. У людей в головах изменили компас, по которому оценивается их жизнь. Это травма, поскольку жизнь многих была сломлена, например, дворяне как высший слой прошлого стали в первые советские годы»лишенцами», то есть не имели права голосовать на выборах.

Праздник как знак: на поверхности его радость, а в глубине — горе. Чем более сильно эксплуатируется и создается/воссоздается радость, тем сильнее прячется горе.

Тогда может праздник победы — это попытка закрыть травму войны, спрятать ее в глубины сознания, в результате чего травма как негативное событие получает новое напластование над собой — счастье праздника.

Война несомненно была суровым испытанием для населения. Убитые и раненые, жизнь в оккупации, инвалиды, разорванные войной судьбы, неродившиеся дети, распавшиеся браки… И все же основное в этом не радость, поскольку война это в первую очередь смерть. Государство пытается обосновать это служением народу, но физиологически смерть очень трудно представить благим делом, особенно если это касается твоих близких.

П. Штомпка говорит о заживлении травм при переходе к посткоммунистической ситуации: «Если мои теоретические выкладки по этиологии посткоммунистической травмы значимы, возможны три варианта ответа.

Травмирующие ситуации, воспринимаемые как непосредственные факторы травмы, исчезают или, по крайней мере, видоизменяются, теряя значимость.
Необходимо показать, что стратегии преодоления травмы, или, по крайней мере, некоторые из них, действительно обладают исцеляющим действием.
Необходимо показать, что культурная амбивалентность или раскол между наследием блоковой культуры и возникающей демократической и капиталистической культурой более не актуален, а культурные определения «мук переходного периода» как травматических поэтому маловероятны» [5].

Интересно, что при этом переходе разрушилось и большинство советских праздников, поскольку принципиально изменилась и картина мира, которая их отторгла. Правда, они все еще могут сохраняться в быту типа 8 марта, но без господдержки они уже не могут занять прошлую нишу.

Я. Шемякин говорит о «карнавалах власти», используемых при цивилизационных переходах: «Главное содержание данного феномена: власть узурпирует карнавальную символику, язык, способы поведения и самовыражения с целью установления тотального контроля над обществом в условиях перехода от одного этапа цивилизационного развития к другому. Как подчеркивал Н.А. Бердяев (а вслед за ним и многие другие авторы), в условиях России подобный переход неизменно приобретал характер кардинальной ломки сложившегося социокультурного строя, которая вела к обрыву линии исторической преемственности. В подобной ситуации власть использовала смех и связанные с ним карнавальные формы в качестве орудия дискредитации старого порядка и его сторонников и утверждения новой модели человеческого общежития, навязываемой сверху в качестве общеобязательной. Примеры «карнавалов власти» в русской истории: деятельность и поведение Ивана Грозного, «реформа веселья» Петра I, сталинский «карнавал власти». Наличие аналогичных по сути явлений и в других культурных средах (прежде всего в Латинской Америке). Однако в российской истории феномен «карнавалов власти» проявился с наибольшей силой и ясностью» [9].

У него также есть своя интерпретация пограничных цивилизаций: » «пограничные» цивилизации характеризуются доминантой принципа многообразия, который преобладает над принципом единства. Цельная, относительно монолитная духовная основа в этом случае отсутствует. Религиозно-цивилизационный фундамент состоит из нескольких качественно различных частей, разделенных глубочайшими трещинами, вследствие чего основание всей цивилизационной конструкции внутренне неустойчиво. К этому цивилизационному типу исторически принадлежали эллинистическая и наследовавшая ей византийская цивилизации. В настоящее время цивилизационное «пограничье» представлено Россией-Евразией, Латинской Америкой и Балканской культурно-исторической общностью. Вплоть до второй половины XX в. к типу «пограничных» образований полностью принадлежала и Пиренейская Европа. В последние десятилетия XX – начале XXI в. определяющей тенденцией ее цивилизационного развития стал процесс интеграции в западную субэкумену, который, однако, отнюдь не завершен: наблюдается и контртенденция к сохранению и воспроизведению «пограничного» цивилизационного качества» ([10], см. также [11-12]).

Отсюда можно сделать несколько выводов. С одной стороны, конструкция культуры пограничья как выстроенная на многообразии интересна и для Украины, которая исторически все время находится в подобной ситуации. С другой стороны, в этой культуре не будет «жесткой ломки», ведущей в травме, при смене социальной системы, поскольку она не просто разрешает, но и, вероятно, стимулирует разнообразие.

Вернувшись к праздникам, напомним нашу концепцию/

Праздник блокирует реальный негатив той точки истории, которую выносит на пьедестал почета. Он замещает травму празднеством, который уводит массовое сознание от мыслей о негативности этого прошлого. Прошлое, построенное на негативе, никому не нужно. Все хотят иметь красивое, если не сказать, лакированное прошлое.

Нужное для официальной истории прошлое тиражируется и изучается в школах и университетах. И это тиражируемое прошлое полностью заслоняет ту реальность, которую видел на войне солдат. Это прошлое, увиденное генералами, но не солдатами. Или его можно увидеть по результатам обыска маршала Жукова, который был проведен 5 января 1948 г. на квартире Жукова в Москве [13-15].

Это был негласный обыск, проведенный, когда Жукова не было в Москве. В результате увидели такое: «Так как на даче не было обнаружено ничего, что говорило бы о политической неблагонадежности полководца, то Сталин его простил. Конечно, всем было понятно, что весь этот обыск — комедия. Весь все знали, что советские полководцы вернулись с войны не с пустыми руками. К примеру, маршал Конев увез с собой часть знаменитой Дрезденской галереи. Кроме Жукова, трофеи в несметных количествах нашли и конфисковали у его друзей, генералов Телегина и Крюкова. Их обоих, а также супругу Крюкова, певицу Лидию Русланову, арестовали, «роя» под Жукова яму. В ЦК маршалу «влепили» выговор за незаконное награждение Руслановой орденом Отечественной войны. О семи «жуковских» вагонах, которые из Германии отправились к ему на дачу, в МГБ знали еще с 1946 г. и доложили тов. Сталину. Но лишь в 1948 г. это дело «раскрутили». Помимо обыска, был арестован адъютант маршала, Семочкин, подтвердивший, что Жуков привез в СССР горы трофеев. Протокол обыска, формально устроенного ради поиска незаконно вывезенных из Германии драгоценностей, Абакумов тоже отправил Сталину» [16]. Правда, был еще чемодан с драгоценностями, но с ними никогда не расставалась жена Жукова, поэтому в протокол его содержимое не попало.

И подобные истории есть о многих. О маршале Коневе бытует такая история: «В сорок пятом году один советский маршал навестил Дрезденскую галерею. На правах победителя — отобрать себе картинок для гостиной. Директор галереи, дрожа, спрашивает маршала: «Живопись какой школы вы предпочитаете?». Переводчик переводит вопрос. «Ну я люблю, чтобы были бабы и лошади», — отвечает маршал. «Товарищ маршал предпочитает фламандскую школу», — переводит переводчик» [17]. Правда, дети маршалов обиделись на сериал о Жукове [18].

Люди на трибуне — другие, чем о них пишут. Это тоже одна из защитных функций государства, когда все плохое о руководителях старательно замалчивается. Когда такая информация просачивается, она начинает гулять хотя бы в виде слухов.

Слухи как раз и отражают несоответствие официальной и неофициальной картины мира. П. Штомпка писал: «культурная травма обычно возникает, когда какое-то значительное событие (воспоминание о подобном важном событии прошлого) бьет по самым основам культуры, точнее, интерпретируется как абсолютно несоответствующее ключевым ценностям, основам идентичности, коллективной гордости и т.д. Поражение в войне, подавление народного восстания, крах империи, преследование религии, делегализация традиционных форм семьи, резкая девальвация валюты, невыплата государством иностранного или внутреннего долга — примеры событий, могущих интерпретироваться как нарушения прежней культуры. Другая разновидность травмы этого типа вызвана памятью о коллективных грехах, совершенных общностью, к которой принадлежишь; широким распространением чувства стыда и вины, вызванным воспоминанием о деяниях прошлого, оскверняющих принятые культурные принципы. Яркие примеры — память о Холокосте, чрезвычайно важная для евреев, но вызывающая чувство вины и у современных поколений немцев, потомков реальных преступников; или история рабства, до сих пор преследующая общество США. Короче: во всех подобных ситуациях травма возникает в результате конфликта между фактами настоящего или прошлого, интерпретированными как несоответствующие базовым основам культуры» [4].

Он говорит, например, о поражении в войне, но, получается, и победа в войне несет одновременно массу негативных фактов, которые, к примеру, только сегодня после смены советской системы стали проявляться. Таких фактов сегодня несть числа. К примеру, не было «Молодой гвардии», не было 28 панфиловцев и под, — все это оказалось изобретением пропаганды, сверхнужное тогда и не имеющее смысла сегодня. И далекое событие тоже может служить примером. Александр Невский, например, глорифирован за подвиг, которого тоже не было. Да и сам он не столь однозначно хорош, поскольку собирал дань для Орды.

По поводу 28 панфиловцев объективная информация такова: «бой, в ходе которого 28 красноармейцев во главе с политруком Клочковым остановили более 50 немецких танков, был выдуман журналистами — корреспондентом, а потом литературным секретарем газеты «Красная звезда». В докладе прокуратуры отмечалось, что число 28 было произвольно выбрано в редакции, а на поле боя после скорого освобождения этого района были найдены всего трое погибших» [19].

Взамен реальности даже сегодня был создан фильм о подвиге. Фильм должен и стать реальностью, если его поддержат учебниками и романами. То есть «умножение виртуальности» дает на выходе реальность, с которой не поспоришь.

И. Чубайс, например, говорит так: «Дело в том, что в Советском Союзе была идеология коммунистическая, которая оправдывала существование власти, поскольку строили самый передовой строй, то руководители этого строительства самые прогрессивные, почти святые. Был миф о Великом Октябре, о начале истории. Миф о Великом Октябре рухнул, а власть, номенклатура осталась, поэтому ей надо как-то держаться. И вместо мифа о Великом Октябре появился миф о Великой Победе. Причем Мединский совершенно прямо говорит, высказывание для историка, для ученого чудовищно звучит, он сказал: «Неважно, была битва, были панфиловцы или нет, священный миф, мы не позволим к нему прикасаться». То есть он и не пытается искать истину, он говорит о том, что в это надо верить» [20].

Реальность это или нет решает идеология. Сакральное в любой культуре не нуждается в проверке на достоверность. Раньше сомневающиеся просто исчезали, сегодня их голос может быть услышан.

По поводу «Молодой гвардии» та же ситуация, нельзя найти в архивах ни одного упоминания о «Молодой гвардии»: «Музеем «Молодой гвардии» в Краснодоне заведовал Анатолий Григорьевич Никитенко, он с 1974 года по 2013-й им руководил. Так вот, я у него лично спрашивал: «Если бы существовала такая организация, какие должны были быть документы? Ну, во-первых, документы самой «Молодой гвардии» – существуют такие в природе?». «Нет, – говорит, – не существуют». Есть письма из тюрьмы арестованных якобы молодогвардейцев, но никаких документов непосредственно «Молодой гвардии» нет. Часть их арестовали в Краснодоне, некоторых – Любовь Шевцову и Олега Кошевого – взяли в Ровеньках, в другом районе. Есть ли документы в материалах дел, которые вела полиция, или гестапо, или СД? Нет таких документов. И третье. Голофаев сумел убежать и обосноваться аж в Бразилии. Он и подобные ему могли оставить воспоминания, что они знают о «Молодой гвардии», о том, как они боролись с подпольщиками. Но и этого нет. И только дела НКВД, МГБ, ну, и громадный музей в Краснодоне – тысячи посетителей в месяц» [21].

Пограничные культуры интересны тем, что разрешают существование нескольких систем, по крайней мере, у них нет желания их разрушать. Но есть еще различие двух систем — ориентированной на индивида и ориентированной на коллектив. Война — это убийства родных и близких. В индивидуально ориентированной системе — это плохо. В коллективистски ориентированной — это вполне оправданно.

Есть изложение разговора Жукова и Эйзенхауэра, где отличие этих двух систем проявляется очень четко. В советском случае жизнь человеческая не принимается во внимание: «Со слов Эйзенхауэра, Жуков объяснил, что на подходе к минному полю он бросает вперед пехоту — она идет так, словно никаких мин и нет. «Мы считаем, что потери от противопехотных мин равны потерям, которые мы получили бы от пулеметно-артиллерийского огня, если бы немцы решили защищать этот участок хорошо вооруженными войсками, а не минами». При этом пехота в силу недостаточного веса благополучно минует места залегания противотанковых мин, которые затем обезвреживают саперы, проделывая проходы для танков и техники. Эйзенхауэру сложно было понять, как прославленный полководец может разбрасываться жизнями своих подчиненных. Трудно представить, что заявили бы американские или британские солдаты, если бы мы проделали с ними нечто подобное, рассуждает генерал. Он приходит к выводу: «Американцы измеряют цену войны человеческими жизнями, а русские — общими расходами нации»» [22].

И еще одна цитата из разговора: «В беседе с русским генералом я упомянул о трудной проблеме необходимости заботиться о большом количестве немецких военнопленных — проблеме, с которой нам приходилось сталкиваться в различные периоды войны. Я упомянул, что мы выдавали немецким пленным тот же самый рацион питания, что и нашим собственным солдатам. «Зачем Вы это делали?» — с изумлением воскликнул Жуков. Я ответил, что во-первых, моя страна обязывалась к тому условиями женевских соглашений. Во-вторых, в немецком плену находились тысячи американских и британских военнослужащих, и я не хотел давать Гитлеру предлога обходиться с ними хуже, чем он это уже делал. Жуков был поражён этим ответом еще больше и воскликнул: «Но что вам за забота до солдат захваченных немцами?! Они попали в плен и уже всё равно не могли дальше сражаться!» [23].

Победа — вещь жестокая. Она достигалась тогда, когда не думали о жизни солдат. День победы — это в первую очередь день смерти тех, кто эту победу принес. Генералы готовы поднять их на пьедестал почета только тогда, когда они уже мертвы. Государства же старательно блокируют не ту память о войне фанфарами побед. Этим государство защищает себя, а не погибших.

А их было много. По одним данным 80% всех советских мужчин 1923 года рождения погибли во время Второй мировой войны [24]. По другим данным (число погибших по возрастам): 17-20 лет – из 1 миллиона 560 тысяч мобилизованных не вернулись домой с фронта 18 %, 21-25 лет – из 1 миллиона 907 тысяч человек погибли 22 %, 26-30 лет – из 1 миллиона 517 тысяч человек погибли 17,5 %, 31-35 лет – из 1 миллиона 430 тысяч человек погибли 16,5 %, 36-40 лет – из 1 миллиона 40 тысяч человек погибли 12 %, 41-45 лет – из 693,5 тысячи человек погибли 8 %, 46-50 лет – из 433,4 тысячи человек погибли 5%, 51 год и старше – из 86,7 тысячи человек погиб 1 % [25].

Праздник — это глорификация подвига для следующих поколений. Чем больше проходит времени, тем меньше остается реальных свидетелей. Поэтому уже некому рассказывать правду, а не пропаганду. Так что славы тем больше, чем мы дальше от этой точки истории.

Литература

Георгий Почепцов. psyfactor.org

Поширити

День Победы: фанфары должны заглушить плач

Залишити відповідь Скасувати коментар