Иван Крыстев о кризисе европейской демократии и об истоках нового постпопулистского либерализма в Восточной Европе.
Вы назвали 30-летие после падения Берлинской стены «эпохой подражательства»: по вашему мнению, страны Центральной и Восточной Европы занимались имитацией либерального демократического порядка на Западе. Как могла бы выглядеть подлинная модель развития Восточной Европы?
К концу холодной войны демократический капитализм стал синонимом современности. Потому решение в пользу подражания западным институциям и западному стилю жизни, принятое тогда обществами в странах Восточной Европы, нельзя назвать ни удивительным, ни тем более ошибочным. Для меня проблематично лишь то, насколько неожиданной для нас оказалась встречная реакция, порожденная политикой подражательства. Эта встречная реакция проявилась в период, когда, во-первых, либеральная модель Запада сама оказалась в кризисе, и во-вторых, когда граждане в восточноевропейских странах ощутили себя в роли обучаемых, которым никогда не будет позволено сдать экзамен на зрелость.
Насколько сильно в политическом отношении Запад повлиял на путь, избранный странами Центральной и Восточной Европы?
Было бы некорректно возлагать ответственность за ошибки в развитии восточноевропейских демократий на Запад. Но Запад можно упрекнуть в том, что он проявил недостаточный интерес к очень комплексным по своему характеру трансформационным процессам на востоке Европы. Даже самые вдумчивые аналитики, очевидно, не знают, что кризис демократии в таких странах, как Румыния и Болгария, объясняется преимущественно разочарованием населения этих стран западными демократиями, которыми они в свое время восхищались и которым пытались подражать.
Но когда во время телевизионной дискуссии по Брекситу премьер-министр Албании заметил, что палата общин напоминает ему боснийский парламент, то выразил чувства, испытываемые многими людьми всего этого региона: причиной одновременного распада демократических норм и институций на Востоке и Западе является глубокий кризис.
А столь уверенные ранее в своей правоте либералы извлекли из этого урок?
Нынче большинство либералов либо разъярены, либо напуганы. Они ощущают себя обманутыми историей, или, точнее говоря, идеей «конца истории». Если ты хочешь двигаться дальше, то должен быть готов признать, что не вся критика в твой адрес – это сплошное заблуждение.
Не потерпел ли либерализм в Восточной Европе окончательный крах, и прежде всего ввиду того, что массовый отток молодых и хорошо образованных людей снижает шансы либеральных партий?
Демографические страхи сыграли решающую роль в подъеме нелиберальных политических режимов в регионе. В стареющих и сокращающихся обществах европейского Востока многие молодые люди, желающие жить в демократической стране, убеждены, что лучше покинуть свою родину, чем бороться за приход к власти нового правительства. Но было бы заблуждением говорить о полном крахе либерализма в этом регионе. Более того, мы становимся очевидцами появления нового, постпопулистского либерализма, ставшего результатом опыта жизни этих обществ в популистской парадигме развития. Этот популизм отличается от «либерализма подражательства» 1990-х годов. Один пример: президент Словакии и новоизбранный мэр Будапешта не говорят на английском языке. Иностранные языки были в свое время символом нового восточноевропейского либерализма.
Почему нагнетаемый страх перед массовым наплывом мигрантов является столь сильным нарративом для популистских лидеров в Восточной Европе, в то время как большей угрозой для их стран является все же скорее массовый отток?
Джордж Штайнер как-то написал: «Деревья имеют корни, а человек – ноги». И люди пользуются своими ногами, чтобы добраться туда, где будет получше, где у них будет лучшая жизнь. Восточные европейцы это хорошо знают, ведь мы сами мигранты. Парадоксально, но враждебность восточных европейцев к мигрантам – это следствие травмы, возникшей из-за того, что многие их соотечественники решили покинуть свою страну. Это усугубляется еще и тем, что страх перед этническим многообразием буквально сидит в генах восточноевропейских государств. Это можно объяснить распадом поликультурных континентальных империй династии Габсбургов, Порты или Советского Союза.
В ХХ веке революции, мировые войны и волны этнических чисток изменили этническую географическую карту Европы. Все эти травмы и перевороты создали Европу, государства и общества которой стали в этническом отношении более гомогенными, чем прежде. В прошлом веке этническую однородность считали средством, позволяющим устранить напряженность, повысить безопасность и усилить демократические тенденции развития. К меньшинствам относились с недоверием.
Результаты такого процесса этнической гомогенизации особенно отчетливо можно наблюдать в Центральной и Восточной Европе. В 1939 году неэтнические поляки составляли почти треть польского населения (там проживали представители немецкого, еврейского, украинского и других меньшинств). Сегодня этнические поляки составляют свыше 95 процентов населения. В этом уголке Европы многие люди считают, что этническая монолитность является значимым фактором социальной консолидации. И вот наступил ХХI век, повлекший за собой усиление многообразия. Если ХХ век был в Европе столетием этнического разделения, то ХХI – стал столетием «ремикса». Миграция, с которой довелось столкнуться странам Центральной и Восточной Европы, сопровождается интеллектуальным вызовом: чтобы успешно справиться с проблемой миграции, гражданам этих стран необходимо перестать считать важнейшим уроком ХХ века то, что этническое и культурное многообразие представляет собой якобы угрозу безопасности.
В этом регионе так и не удалось поправить плохой имидж либерализма после финансового кризиса 2008 года. В состоянии ли всеобъемлющая реформа капитализма лишить популистов попутного ветра или же поезд уже ушел?
В 1989 году, когда наступил «конец истории» и начался период подражательства, Восток влюбился в Запад. Одновременно и отчасти по той же причине Запад влюбился в самого себя. Западные политические деятели были польщены желанием Востока обрести новое лицо по западному образцу. Из-за этого они потеряли всякую способность критически смотреть на недостатки в своих собственных странах. Сегодня ясно одно: предпосылкой для восстановления доверия общественности к либеральной демократии является обновление модели экономического развития. Во второй половине ХХ века демократия была в состоянии обуздать капитализм, однако в ХХI столетии сделать это ей пока не удалось. При этом изменение модели экономического развития не означает возврата к экономической политике классической социал-демократической эры. Ностальгия по ней не настолько сильна, чтобы заставить время пойти вспять.
Сохраняете ли вы вопреки всему оптимизм относительно европейского проекта?
У оптимистов и пессимистов есть одна общая черта: они разделяют детерминистический взгляд на историю. Быть оптимистом или пессимистом означает исходить из того, что мы в состоянии видеть будущее, каким оно должно быть. Для меня будущее – это вторжение неизвестного, а потому я не принадлежу ни к оптимистам, ни к пессимистам. Я обеспокоен, но полон надежд. Обеспокоен, так как считаю, что распад ЕС вполне возможен. А полон надежд потому, что не хочу жить в Европе после ЕС.