В России даже природные ресурсы уступают энергии социального мифотворчества.
На вопросы ответственного редактора приложения «НГ-сценарии» Юрия СОЛОМОНОВА отвечает доктор филологических наук, культуролог, профессор НИУ «Высшая школа экономики» Гасан ГУСЕЙНОВ.
– Гасан Чингизович, в чем состоит главная особенность такого человеческого феномена, как миф?
– Думаю, в том, что мы, люди говорящие и думающие, всегда осознаем, что с понятием мифа у нас связаны две взаимоисключающие реальности. Одна из них – абсолютный вымысел. Когда мы говорим «миф», то подразумеваем нечто такое, чего нет в природе и быть не может. А другая реальность, напротив, есть для нас что-то настолько укорененное в сознании и так прочно сидящее в наших душах и головах, что мы ее иначе как мифом и назвать не можем: настолько она важна и значительна.
При этом миф сознательно или бессознательно воспринимается нами как психическая, духовная, интеллектуальная реальность, которая имеет отношение не к времени, а к вечности. Хотя понятие вечности само по себе мифично, оно само является воплощенным мифом. Мы пытаемся все время связать вечное с нашей жизнью, о которой знаем, что она конечна и временна – протекает какое-то время, а потом угасает.
– Как различного рода кризисы (политические, экономические, межнациональные и пр.) корректируют мифологическую атмосферу в обществе?
– Миф и то, что мы с вами можем назвать политической атмосферой в обществе, неотрывны друг от друга. Один пример. Наша часть страны, оставшаяся после роспуска СССР, прекрасная в идеале Российская Федерация, это ведь в реальности – республика довольно многонациональная, многоконфессиональная, в чем-то экономически развитая, в чем-то пока нет.
Создатели этого государственного образования оставили ее в дружбе почти со всем миром. Но в мифологическом плане это озлобленный бастион с совершенно фантастическими претензиями к остальному миру, считающий себя ограбленным, а между тем наделенный и высочайшей духовностью, и корнями, которые ведут куда-то прямо на небо.
И вот эта чистейшая мифология определяет настроения людей, делает для них приемлемыми невероятные по разрушительности шаги внешне вполне рациональных людей.
– Тоталитарное и демократическое общества – можно ли найти наиболее важные различия в их мифологиях?
– Можно. Мифология тоталитарного государства обязательно ищет легитимацию для себя в далеком прошлом, в неком занесенном песком истории колодце, где, возможно, до сих пор кто-то в анабиозе обретается. Эта мифология настолько привлекательна для инфантильных обществ, что она во всех смыслах сохраняет силу и влияние при сколь угодно вызывающих алогизмах и фантасмагориях. В качестве примера можно привести Третий рейх и фашистскую Италию.
Но специфика СССР состояла в том, что здесь легитимацию существования режима хитроумнейшим образом закинули в будущее. Правда, обсчитались и слишком близко – на 1980 год – назначили встречу с коммунизмом. Хорошо помню 1965 год, мне вырезали гланды в больнице, и я слушал по радио, что нам осталось всего 15 лет до этого дня. А мне было 12, и я с удивлением ворочал в голове эти числа.
– С распадом СССР произошло, как мне кажется, и крушение советского имперского проекта. Но с некоторых пор Россия стала демонстрировать свои возможности и желания обрести статус, скажем так, постсоветской империи. Как вы считаете, в условиях ХХI века мы находимся в пространстве соответствующего мифа? Или за этим стоит нечто более серьезное, реальное?
– Скорее всего мы имеем дело с контрмифом, который нередко конструируется, когда нужно окормлять некое вновь возникшее государство. Например, контрмифом к знаменитому дорийскому циклу преданий о подвигах Геракла стал цикл мифов об афинянине Тесее, причем в связке с критской мифологией. Это было важно, потому что обслуживало самосознание афинян как новой сверхдержавы Восточного Средиземноморья.
На наших глазах происходит низкосортное мифологическое обслуживание реконкисты – попытки под каким угодно предлогом и соусом восстановить хоть что-то от былого величия СССР. Это контрмифология советской истории, тоже изрядно мифологизированной.
Постсоветский контрмиф эклектичен и слаб, потому что не может разместиться на общих опорных точках, которые для всех бывших советских имели бы одинаковый или даже просто похожий знак. Например, для оправдания массового террора нужно создать какую-то запредельную теорию заговора всех против России, от которого страну спасли сначала Ленин, потом Сталин, потом Брежнев и т.д.
– Какие «детали» политических механизмов попадают под наибольшую мифологическую нагрузку?
– Самые опасные. Мы видим, что в современной системе исполнения наказаний сорвана, так сказать, резьба: сотрудники почти открыто пытают заключенных, СМИ уже нередко сообщают об этом, но последствий для общества в целом пока не видно. Другой политический механизм – это организация массовой поддержки руководства. Она отличается опять-таки запредельно низкокачественной продукцией (чего стоят народные песни о гаранте Конституции).
– Такой феномен, как кризис идентичности, может претендовать на главную роль в мифологизации общественной жизни?
– Кризис идентичности преодолевается, по-моему, только на индивидуально-групповых путях. От распространения психоанализа до больших общественных дебатов (я не о манипулируемых криках и драках на российских ТВ-каналах). Мы уже лет 20 назад отказались от нормального публичного осмысления прошлого.
– Язык и миф… Насколько серьезны отношения этих двух понятий?
– Миф – это сегмент языка, который становится важным, когда в обществе возникают коммуникативные трудности. Тогда носитель языка обращается к мифу как к воображаемому хранилищу истины. Люди торопятся толковать древние мифы как ключи к сиюминутным проблемам. Результат получается трагикомическим, к сожалению или к счастью.
Скажем, мифы о становлении русской государственности как мирного поглощения народов-соседей в рамках самозащиты от неких более сильных противников. Чем абсурднее конструкция, с тем большим успехом можно объяснить, почему мы во вторник пришли к соседям и отняли их участок.
С другой стороны, верно и другое: сам язык – это сегмент мифа, или повествования о мире. В такой перспективе понимаешь, что рационального поведения можно в определенный момент не добиться – не только от отдельного человека, но и в особенности от больших масс людей.
– В неизбывном споре западников и славянофилов до сих пор идет борьба, как мне кажется, тупоконечников с остроконечниками – о том, что можно (или должно) именовать русским, а что – российским… Почему у нас не приживаются такие понятия, как политическая или гражданская нация?
– Потому что весь ХХ век правила не мифология, а идеология, то есть набор сверхценных идей, у которых был и вполне рациональный слой общественного строительства, и хорошо, хитроумно организованная идеологическая индоктринация, которую люди просто не успели демонтировать за 10 лет. У нас ведь не было победы над советской властью, и никаких оккупантов не было, все беды и проблемы мы сотворили сами.
Поэтому разгром идеологии привел к торжеству не рациональности и прагматизма, а к возведению чисто мифических конструкций, некритически вбираемых старым и малым.
– Если мифологическая основа жизни всякого общества является неизбывной частью человеческого существования, то можно ли каким-то образом влиять хотя бы на мифы, разрушающие миропорядок, провоцирующие насилие, ненависть, деградацию культур и прочее?
– Это была мечта французского этнолога, философа, культуролога Леви-Стросса, но ей никогда не суждено сбыться. В условиях того, что вы назвали кризисом идентичности, разрастается массовая ослепляющая обида. Тут как у Медеи Еврипида – обида и гнев застят глаза, и она убивает своих детей, чтобы отомстить Ясону. Есть и на первый взгляд совершенно не связанные с этой разрушающей силой явления культурного порядка, за которыми достаточно зоркий человек увидит именно иррациональную силу разрушения.
– Если взять довольно известные антинаучные мифы, уже вросшие в общественное сознание россиян, то почему сегодня нельзя предоставить в телепередачах слово тем ученым, которые могут развеять мифы о вреде продуктов с ГМО, о том, что никакого СПИДа нет в природе, что гомеопатия – это часть настоящей медицины…
– Это проблема многоукладного общества, в котором научная картина мира оказалась в положении одной из нескольких равноправных. Тут тебе бог и религия, тут – какие-то аскетические практики древнего Востока, здесь – вообще набор мелких бытовых суеверий. В этих условиях для отстаивания научной позиции нужно иметь гораздо больше мужества, чем это может себе позволить ни в чем не уверенный человек.
– Есть мнение, что мифологическая реальность более фундаментальна, чем реальность идеологическая. Вы бы могли привести на этот счет какой-то яркий пример?
– Конечно. Вот хороший пример. Лежит на Красной площади Ленин в Мавзолее. Вроде бы почему его не убрать? И церковь не против, и гражданам в общем-то все равно. Почему же эту штуку, в которой идеология так срослась с мифологией, не превратить в музей, остатки мощей не похоронить в семейной могиле, да и дело с концом? Этого не происходит, потому что коммунистическая идеология давно мертва, а вот миф о могуществе человека, создавшего это государство, и о каких-то там особых процессах, которые якобы протекают за красным мрамором, существует. Здесь действует и совсем уж первобытное суеверие: а вдруг он после выноса из Мавзолея нашлет на нас порчу? А вдруг Россия сразу распадется? Это не мои слова, это то, что говорят разные люди, в том числе близкие к церковно-государственным верхам.
– Но миф, как всякое творение, может быть качественным. Или оказаться как минимум неустойчивым, да просто скучным. Когда Тонино Гуэрру, блестящего писателя, поэта, друга и сценариста Федерико Феллини, спросили, какое качество он считает самым важным в художественном творчестве, он сказал: «Уметь рассказать историю…»
– В этом контексте можно сказать, что миф – это такая история, от которой нельзя оторваться. Пусть это будет басня, свод законов, которые человек пересказывает, какая-то невероятная история из детства Феллини. Все что угодно, но это всегда повествование, от которого нельзя оторваться, потому что оно объясняет нам, почему мир устроен так, а не иначе. С этой точки зрения мы читаем Гесиода, Гомера, читаем «Энеиду» Котляревского и «Войну и мир» Толстого или «Братьев Карамазовых» Достоевского.
Все эти большие или малые повествования объясняют нам, почему мы, люди, живущие сегодня в России, именно такие, а не другие. С этой точки зрения огромным разлапистым мифом является классическая литература, существующая в каждой стране на своем языке.
– Хемингуэй говорил, что плохие писатели обожают эпос. Но очевидно, что мифотворчество требует от литератора, художника, которые привлечены властью к описанию времени своего правления, особого взгляда на заказанную историческую «реальность» и ее героев…
– Это громадная тема. Мы, прожившие жизнь в зрелом и позднем Советском Союзе и потом перевалившие в новую эпоху, еще без названия, испытали давление мифа о Сталине или просто мифа Сталина. 1960–1980-е – это был теневой миф воплощения нечистой силы. В 1990-е всплыл, совершенно некстати, трехмерный живой вампир. Во-первых, на телерынок выкинули культовые и культистские фильмы о «серебряном тополе». Во-вторых, заголосила орда сталинистов-садистов – мечтателей о великой империи. В-третьих, пошел вал документов, свидетельствовавших о прямом участии этого «вождя народа» в жизни каждого человека. В-четвертых, начали подсвечивать со всех сторон так называемые сталинские дома. Миф Сталина оживился, окреп, как бы тошно ни было это людям, так сказать, с умом и сердцем.
– Но неизбежно общество приходит к новому этапу, меняется власть, возникают новые цели и задачи… А что делать с корпусом мифов, которые еще вчера считались частью прекрасной реальности?
– Для мифа как такового не существует времени. Это клетка, которая начинает расти и делиться, как только появятся подходящие условия. Дисциплинарные контрмеры могут помочь, если встретить миф с открытым забралом, начать разбирать его, анализировать, обсуждать. Например, сейчас идет противостояние научного знания о жертвах террора в советские годы и мифологии сталинской эпохи («враждебное окружение», «обилие внутренних врагов» и т.п.). Оно доходит до того, что руководство Петербурга пытается запретить развешивание стальных табличек «последнего адреса». Ленинград всплывает на Неве, чтобы утопить историческую истину.
– Развенчивание мифа – это особый процесс, требующий своих мастеров, своей социальной психотерапии? Или можно с обретением власти тут же отменить в стране любое вчерашнее лихолетье?
– Наоборот, миф торжествует в тот самый момент, когда о нем запрещают говорить. Вспомним оттепель 1950–1960-х. Что там произошло. Объявили «культ личности Сталина» делом ужасным и закрыли тему. Научного анализа советской эпохи не последовало. Подновили сталинскую же «Историю ВКП(б) (Краткий курс)», оставили в ней гомеопатического Сталина и понеслись дальше в коммунизм. При этом весь словарь (сталинский), вся периодизация истории ХХ века (сталинская) остались абсолютно в первозданном виде. И поиск врагов, и методы борьбы с ними – вся эта непроработанная мифология осталась жить и цвести. В результате, когда был распущен Советский Союз, единственной готовой национальной мифологией остался сталинизм. В самом его террористическом изводе.
– Если взглянуть на политическую мифологию с учетом того, что мы живем, с одной стороны, в массовом обществе, а с другой – это же общество является информационным, то какие новые преимущества, условия, риски власть должна учитывать, чтобы сегодня подняться в глазах миллионов до божественных высот?
– Власть? То, как мы этих людей гипостазируем, это наш медийный миф. А те, кто у власти, остаются людьми. И все более слабыми, все более беспомощными. Информационное общество становится жертвой бесконтрольности мифотворящих СМИ – все менее ответственных, все более подхалимских.
А взаимное недовольство, как мы видим, только нарастает. Один из самых мифологичных российских политиков – непотопляемый Анатолий Чубайс – высказал претензию к российскому населению, которое, по его словам, не удосужилось даже поблагодарить крупнейших богачей страны за то хорошее, что те сделали для народа. От самого факта отделения бедной массы от богатого меньшинства до наделения этих масс какой-то персональной эмоцией – все это свидетельство глубокой личной иррациональности человека, погруженного в миф. Конечно, страшно все время жить с ощущением массовой ненависти к тебе со стороны зомбированных людей. Но ты же сам их такими создал – сначала в собственном, увы, довольно бедном воображении, а потом – с помощью тех же СМИ!
Если совсем всерьез говорить о «божественных высотах», то это – торжественные похороны. Единственное, в чем массовое народное сознание не видит противоречия, это смерть правителя. Даже Хрущева съевшие его похоронили с почестями. Не возле кремлевской стены (высшая почесть), не в кремлевской стене (пониже рангом), а на Новодевичьем кладбище.
Сейчас погост на Красной площади закрыт, но так и не осмыслен. Тот, кто просто вписался в советское мертвое гнездо, уже принял на себя этот риск и не успеет выпрыгнуть, мне кажется. Неизбежная переоценка советского века перемелет и эту нашу сильно затянувшуюся, но конечную эпоху. Невозможно сначала 20 лет отучать общество от самостоятельного критического мышления, а потом вдруг начать ценить мнение этого общества о себе же.
– Недавно смотрел фильм братьев Коэнов «Да здравствует Цезарь!» и заметил, что в чем-то он даже корреспондирует с нашей темой. В фильме Голливуд снимает картину о Древнем Риме, полководцы и воины которого уже слышали про какого-то нашумевшего «пророка из Палестины» и как древнеримские силовики веселятся по этому поводу…
– Здесь есть повод. По моим, скажем прямо, субъективным впечатлениям, подпертым, может быть, двумя-тремя публикациями, термопара, на которой держится Pax Americana («американский мир»), – это противоречие между религиозным самосознанием христианского, иудейского, а в последнее время и мусульманского толка и мифом республиканского Рима, на который опирается государственная мифология Соединенных Штатов именно как республики.
– Вы хотите сказать, что христианство вышло из империи, а американская государственность – из идеи республики?
– Да, и у такой конструкции, сочетающей частное дело религиозной принадлежности и общественное дело государственного устройства – очень большой запас прочности.
– Не так давно министр образования России Ольга Васильева в интервью агентству Интерфакс призналась, что считает преподавание истории вещью субъективной и что без мифологизации в этой сфере не обойтись. Народу, считает министр образования, нужны герои.
– С одной стороны, в этом архаичном подходе есть доля истины – в том смысле, что национальный миф все равно складывается и лучше ему быть в цивилизованных руках. С другой стороны, настоящий герой в качестве образца для подражания обязательно приведет к краху всей системы. Невозможно одновременно воспитывать детей в духе подвигов великих предков, а потом этих же детей переводить в статус политических пресмыкающихся, которым нельзя самим создать школьный профсоюз, нельзя выйти на улицу в знак протеста против чего бы то ни было. Пусть даже это, с точки зрения взрослых, мелочь какая-нибудь вроде цензуры в образовательном процессе или еще чего-то подобного.
– И еще почти религиозный вопрос. Я помню, как «Единая Россия» еще в свою молодую пору силами группы депутатов предлагала ввести в свою деятельность христианские заповеди и четко им следовать…
– Четко следовать христианским заповедям в России – это только смех вызывать. Злой, сардонический смех. Две главные заповеди – не укради и не убий – нарушаются у нас в стране с публичным остервенением. Но, с другой-то стороны, Россия словно на практике доказывает истинность сразу нескольких версий теории мифа ХХ века – от француза Ролана Барта до нашего Якова Эммануиловича Голосовкера.
Если говорить коротко, то это вытеснение вчерашней советской идеологии мозаикой самоконструируемых сущностей, которые должны приспосабливать любой событийный ряд под некий основной миф. Такой, в котором есть верховное божество или священный участок, на который то и дело пытаются вползти какие-то драконы и дракончики.
Отсюда в России главным свойством национального дискурса на всех уровнях разговора стало разделение «нас» на «народ» и «власть», на «массу» и «вождей». При этом постулируются общие абсолютные ценности этого «мы»: целостность и могущество державы, культурная самобытность «нации», мифология непротиворечивости собственной истории, которая равно дорога всем. Была изготовлена универсальная философская и политическая, но прежде всего языковая, модель абсолютного подчинения этой картине мира. Строки Ахматовой – «Я была тогда с моим народом, там, где мой народ, к несчастью, был» – стали общим девизом карателей и их жертв.
Я назову лишь несколько ключевых формул, доставшихся в наследство от времени Сталина.
Это требование либо принять все разом, либо отвергнуть все разом.
Это нежелание увидеть правоту другого и непонимание ценности компромисса.
Это готовность к жертвоприношению и к человеческим потерям.
– В такой мозаике твое собственное «я» уже не имеет ни малейшего значения…
– Или имеет в той мере, в какой ты колеблешься вместе со стаей планктона в кильватере священного атомного ледокола.
– Значит ли это, что битва самой власти за свою сакральность будет направлена и дальше на штамповку законопроектов и уложений, убивающих в рядовом гражданине даже мысль о малейшей критике верхов?
– Миф в таком толковании критики не терпит, но и чересчур прозрачного, для всех открытого и всем доступного обоснования он тоже не простит. Отсюда утверждаются непременные тайны двора, где особый вес приобретают предполагаемые священнодействия или понятный лишь приближенным ритуал. Причем монарха отделяет от народной массы даже не двор, а некий коллективный мудрый гражданин, сладкоголосый хор – с разрешением выходить к власти лишь с робким позитивным предложением, и как правило, с символическим.
– Взять хотя бы недавний выбор известных имен для присвоения их некоторым аэропортам…
– Вначале, может, и некоторым, а там, глядишь, пойдет широкая кампания. И в такие необременительные инициативы входит все то, что хоть как-то подпадает под мифотворчество общественного («народного», «правильного», «истинного», «непобедимого») мнения.
Создается ощущение народного участия в больших делах и важных решениях власти. А это «соавторство» уже само по себе мифологично, как и многие другие «демократические» ритуалы и процедуры.