В издательстве «Новое литературное обозрение» вышла книга «„Особый путь“: от идеологии к методу» — сборник статей о том, как в России и в других странах возникла и изменялась идея об уникальности собственного исторического пути, а также о том, как эта идея используется в национальной политике. Спецкор «Медузы» Таисия Бекбулатова поговорила с составителями сборника — старшим научным сотрудником Центра публичной политики и государственного управления ИОН РАНХиГС Тимуром Атнашевым и профессором школы филологии Высшей школы экономики Михаилом Велижевым — о том, как вышло , что российский «особый путь» придумали немцы, причем тут Страшный суд и как идею своей особости использует современное российское государство.
— Откуда взялась такая идея — сделать книгу про идею «особого пути»?
Михаил Велижев: Сборник получился из материалов двух семинаров: один проходил семь лет назад в Москве, другой — шесть лет назад в Оксфорде. Было очевидно, что особый путь — это метафора, которая имеет актуальное политическое значение. При этом концепция избранничества востребована исторически — к ней прибегали и в имперское и, как показывает сборник, даже в доимперское время довольно часто и охотно. Я занимаюсь русской историософией 19 века, Тимур — эпохой перестройки, и ясно, что и для того, и для другого времени «особый путь» и, шире, метафора «пути» — это одна из ключевых идеологем.
— Как бы вы объяснили человеку, который сам не занимается наукой, — почему это важно читать?
Тимур Атнашев: Это сборник скорее в жанре «публичная история» — нам как раз кажется ценным взаимодействие академического знания и совершенно классических политических, идеологических вопросов. То есть здесь, на наш взгляд, последовательно применяемый научный подход становится как раз общественной ценностью. Статьи о России и Германии — двойного назначения: это научные тексты, которые одновременно осуществляют некоторую общественную работу.
— Вы имеете в виду, что они развенчивают миф?
Михаил Велижев: Да, в значительной степени. Мне кажется, что эта книга — про настоящий день. Она помогает понять некоторые важные процессы, которые с нами сегодня происходят. Например, концепция государственной и национальной избранности России, которую мы постоянно воспринимаем благодаря многим СМИ — а если и не воспринимаем, вынуждены мириться с ее существованием. К этой метафоре есть общественный интерес, и, например, в статье Бориса Дубина очень ярко показано, что это интерес устойчивый — причем как у интеллектуалов, так и у обычных людей.
Следующая задача — рассказать о том, что сегодня значит эта метафора, и показать, что у нее есть история. История этой метафоры нужна не для того, чтобы мы посмотрели, как в XIX веке решались эти проблемы и, не знаю, сделали так же, — а для того чтобы мы понимали, что мы живем в мире, в котором задается определенное количество политических вопросов, уже поставленных в прошлом. Причем в прошлом на них давались иногда схожие, иногда принципиально другие ответы. И эти ответы помогают нам лучше понять себя самих — через сравнение. Мы обнаруживаем, что мы живем не в мире, где есть только настоящее, а в мире, где есть значимый опыт других стран и наше прошлое, которое мы можем продуктивно сопоставлять с настоящим и делать определенные выводы.
Наконец, третья задача. Мы обычно считаем, что о своей особости, уникальности напряженно думают только в России. Книга показывает, что это не так. В Германии задумались об особости раньше, чем в России; более того, вполне можно сказать, что русские идеологи стали говорить об исключительности страны, нации, народа вслед за немцами. А еще есть статьи про Румынию, про Священную Римскую империю, в которых мы видим удивительные и узнаваемые проекции того, что могло быть в России…
Тимур Атнашев: И есть французское понятие lʼexception française, французская исключительность. То есть мы, к счастью, не уникальны в поиске уникальности. Более того, Томас Манн сформулировал свою знаменитую антитезу «материалистическая Западная цивилизация — глубокая немецкая культура», отсылая к русской культуре как наиболее близкой для духа и культуры Германии.
— То есть особый путь придумали в Германии?
Михаил Велижев: В Германии, причем на рубеже XIX-XX веков, то есть относительно поздно. Но это если говорить о конкретной метафоре, слове Sonderweg. А сам образ пути, идею национальной избранности публицисты, идеологи, политики использовали гораздо раньше — с конца XVIII века. Весь XIX век в Германии проходит под знаком этой идеи.
— А если говорить о России?
Михаил Велижев: В России, по всей видимости, дискуссия об исключительности активно начинается в период наполеоновских войн. Тогда возникает проблема национального самоопределения: что такое русская нация, чем она отличается от остальных? Появляется русский национализм, развитие которого провоцируется катастрофическими на первых порах итогами войны 1812 года. Конечно, патриотическая риторика возросла в русских журналах уже в середине 1800-х, но 1812 год стимулировал рефлексию на эту тему.
В 1830-е годы этот сюжет начал артикулироваться еще чаще, потому что государство озаботилось созданием национальной идеологии. С тех пор тема исключительности занимает одно из центральных мест в общественной дискуссии. При этом надо понимать, что официальная идеология — это не какая-то единая линия, это разные концепции, которые друг с другом соперничают. В частности, знаменитая уваровская формула «Православие, самодержавие, народность» заключала в себе довольно мощный полемический потенциал. Политики спорили о том, что там важнее — православие, самодержавие или народность, и полемики эти были достаточно живые. Причем спорили не через, например, журналы, а на уровне чисто придворном: закрытые доклады императору, проповеди, специальные записки, — такого рода тексты.
— Как эта идея особости трансформировалась в России со временем?
Тимур Атнашев: Тут нельзя сказать, что она последовательно развивалась сначала так, а потом так. Это серия полемик и борьба нескольких вариантов внутри этой истории большой метафоры пути и сравнения различных путей как способа национальной идентификации. Андрей Леонидович Зорин в своей статье предлагает удобную таблицу, где можно увидеть возможные варианты, которые в разное время возникали в российских публичных дискуссиях за последние 200 лет. Мы провозглашаем наше принципиальное превосходство — либо, наоборот, отставание. Или у нас свой путь — или такой же. И, видимо, впервые в отечественной истории эта матрица была задана неурочной публикацией первого «Философического письма» Чаадаева, о чем Михаил Велижев пишет в своих работах.
Михаил Велижев: Еще важная веха — появление больших теорий, подобных знаменитой теории Николая Данилевского, изложенной в книге «Россия и Европа», в которой речь идет о существовании особых, огромных культурно-исторических типов. Славянский тип — совершенно отдельный от других, и вот тут уже уже отчетливо проявляется знаменитая идея, что Запад гниет. У Данилевского [в книге] есть специальная глава, где он объясняет, что цикл жизни Запада закончился, и есть славянские, молодые народы, за которыми будущее. Там речь идет о том, что Европа и эти народы существуют в параллельных измерениях, друг друга не очень понимают. Это радикальная версия особого пути.
— В вашей книге упоминается несколько исторических эпизодов, когда идея особого пути так или иначе расцветала. Можно ли вычислить, что провоцирует внимание к ней, в каких условиях она склонна распространяться?
Михаил Велижев: Время перестройки — очень хороший кейс.
Тимур Атнашев: В перестройку мы видим, что этот историософский язык становится одним из основных способов понимания и обсуждения в рождающемся публичном поле. Этот язык формирует политическую философию как особый инструмент публичной рефлексии и полемики. В этот период в публицистике возникают специфические метафоры, которые до этого использовались в академических исследованиях неортодоксальными историками-марксистами, Михаилом Гефтером и Павлом Волобуевым. Они описывают выбор исторического пути, альтернативы — развилки, распутья и так далее. Этот набор метафор появляется, когда элиты и достаточно широкая публика пытаются вслух формировать какую-то новую повестку через публичную дискуссию, которая становится инструментом политического действия.
Конечно, этот язык не придумывали конкретные идеологи вокруг Горбачева, он распространился сравнительно спонтанно. Когда оказалось, что большие политические вопросы надо обсуждать публично, сотни публицистов, экономистов и социологов вдруг начали говорить на этом языке.
Михаил Велижев: Если мы посмотрим на сам смысл метафоры особого пути, из него можно сделать как минимум один, на мой взгляд, очевидный вывод — это метафора, которая подразумевает в себе в качестве обязательного элемента идею сравнения. Соответственно, она становится актуальной, когда в политику входит сопоставительный, компаративный дискурс, когда утверждение собственной идентичности строится через сравнение, сопоставление, — либо положительное, либо отрицательное.
Например, это происходит в тот момент, когда начинает формироваться теория национализма на рубеже XVIII-XIX веков. Вместе с ней в политику входит идея, что наций много, у каждой своя миссия, свой путь. Вопрос сравнения становится проблематичным: чтобы понять, кто мы такие, нужно ответить на вопрос, кто другой. С этого момента проблема особости, особого пути волнует человечество — ну, Европу уж точно, а мы считаем Россию частью Европы — более или менее постоянно. А дальше она может быть частью публичной или непубличной повестки, потому что, например, в современной России понятие публичной повестки довольно проблематичное. Дискуссии нет никакой. А обсуждение особости, особого пути и национального строительства сопровождается, разумеется, массовизацией политики.
Грубо говоря, когда политика становится уделом не придворного круга, а достаточно широкой публики и масс, эта метафора оказывается невероятно востребованной. И она усваивается через разные совершенно ходы. Вот православный вопрос: Россия — единственная оставшаяся православная империя, поэтому у нее особая судьба, особый путь, особая историческая миссия. Советская империя — та же самая история. Никогда ничего подобного в мире не было и не будет. У советской власти есть особое призвание, которое необходимо культивировать и ради которого в жертву может приноситься огромное количество вещей, в том числе, как мы знаем, к сожалению, и человеческих жизней.
То же самое более или менее происходит и сейчас, хотя и в мягкой форме.
Тимур Атнашев: Россия осторожно выступает в роли защитницы традиционных ценностей. Наверное, что-то похожее было в николаевской России…
Михаил Велижев: Запад гниет, Запад растлен, все плохо, мы здесь единственные, кто на последнем рубеже… Эта идея, конечно, религиозная. Почему так важно, чтобы эти ценности традиционные хранились? Потому что, если внезапно — а он всегда наступает внезапно — наступит Страшный суд и история закончится, мы спасемся.
Тимур Атнашев: Сравнение с соседями, с более развитыми странами, присуще и одновременно болезненно не только для нас. И идея особого пути — это, с одной стороны, защитная реакция: «у нас просто все другое». С другой стороны, как пишет Андрей Зорин, есть и достаточно устойчивый мотив надежды: мы готовы, даже признавая и принимая свою отсталость, делать ставку на спасение через решительный рывок. И это еще один механизм компенсации — даже если мы где-то отстаем, наша инаковость выражается в том, что мы в последний момент всех решительно догоним и перегоним.
Михаил Велижев: Это известный парадокс — чем хуже, тем в определенном смысле для нас лучше. У нее есть еще такой аспект: мы просто находимся в младенческом состоянии. Существуют объективные законы природы, если развитие происходит нормальным образом, то оно выглядит так: младенец, подросток, зрелый человек, старик…. И если мы сегодня младенцы, то, значит, завтра мы будем взрослыми, и у нас все будет хорошо. А если сегодня у нас уже зрелость, это плохо, потому что завтра наступит старость. Это чрезвычайно эффективная политическая стратегия, которая позволяет оправдать многое.
— Сейчас эта стратегия используется?
Тимур Атнашев: Этой идеи в явном виде сегодня нет.
Михаил Велижев: В современном контексте скорее есть, наоборот, отказ от идеи модернизации, и особый путь служит для того, чтобы убедить себя в том, что нам это не нужно.
Тимур Атнашев: Нам не нужно развиваться, нам не нужно туда двигаться вовсе. Тут получается даже некоторое переворачивание метафоры. Развитие превращается в регресс. Мы не развиваемся, потому развитие на самом деле в этой оптике вдруг оказывается порчей. Мы защищаемся от распада.
Михаил Велижев: Здесь интересно, что нравственные ценности неизбежным образом оказываются связанными с экономическими обстоятельствами. Если есть идея отказа от экономической модернизации — сразу начинают говорить о нравственности.
— Можно ли сказать, что идея особого пути универсальна для разных идеологий? Такое полое понятие, в которое можно вложить, что хочешь.
Михаил Велижев: Безусловно, это язык могут использовать принципиально разные идеологии в разных целях. Но оно не совсем полое, потому что предполагает в частности некоторую траекторию движения и это задает репертуар использования.
Тимур Атнашев: И оно подразумевает, что мы существуем в логике направленного движения — мы впереди, или мы сзади, мы можем пройти развилку, но не можем «свернуть» с воображаемой исторической дороги в удобном для нас месте, так как это «приведет нас в тупик».
Михаил Велижев: Для христианской истории эта идея центральна — мы всегда знаем, с чего началась история человеческая, и знаем, чем она закончится. Отсюда необходимость уяснить, где мы в данный момент находимся в этой общей траектории, исходя из национальных особенностей движения. Потому что все народы движутся к Страшному суду каким-то своим путем. Каждому народу Бог даровал какую-то свою миссию, особенную. В этом смысле мы находимся отчасти в заложниках старой и, как показывает опыт, чрезвычайно эффективной религиозной модели.
Тимур Атнашев: Это один из инструментов, с помощью которого можно укреплять скрепы, но можно делать и другие вещи.
— Всегда ли эта идея используется именно для пропаганды?
Михаил Велижев: Она одна из базовых [для пропаганды].
Тимур Атнашев: Для пропаганды в широком смысле — для политических коммуникаций. Это язык массовой политической коммуникации и язык конструирования или укрепления сообщества. Таким образом мы создаем картину принадлежности к чему-то общему, и это общее ставим в мировой внешний контекст, где наше сообщество находится в сравнении с [другими странами].
Михаил Велижев: Меня всегда завораживало, что это чисто риторическая конструкция. Она может не иметь никакого отношения к тому, что на самом деле происходит.
Классический пример — со статусом православия. Иногда дома за обедом я смотрю телевизор. Это ужасно, это очень вредно, но тем не менее. В частности, я смотрел один из просветительских исторических каналов и был поражен религиозным трендом. Этот канал всегда был таким, как мне казалось, нейтральным, там есть какие-то ток-шоу, где мои коллеги по Высшей школе экономики выступают… И тут оказалось, что параллельно на нем существует мощный религиозный контент, который совершенно идет вразрез с тем, что мы понимаем под научно-популярным просвещением.
Понятно, что сейчас это проникает в самые разные [области]… Ну, я уж не говорю про федеральные каналы, которые я просто боюсь включать, чтобы свою душу нежную не травмировать. При этом социологические опросы свидетельствуют о том, что уровень религиозности, в частности, обрядовой религиозности в России, в общем, невысокий. Количество людей, которые посещают церковь, следуют религиозным предписаниям, не совпадает с количеством людей, которые заявляют о себе [как о верующих].
Тимур Атнашев: Да, они очень сильно различаются — на порядок.
Михаил Велижев: Практикующих очень мало, а людей, которые ничего не практикуют, но при этом считают себя православными, очень много. Как получается, что идеология так радикально расходится с тем, что говорят нам социологические службы? В этом и есть функция идеологии.
Тимур Атнашев: Она создает комфортную картину и положительный образ, что является одной из естественных функций «идеологии» в массовых коммуникациях.
Михаил Велижев: Да, она создает словесными и образными средствами некоторую картину, которая не имеет отношения к реальности с социологической точки зрения, но при этом оказывается необыкновенно эффективной, потому что огромное число людей считают для себя важным к этой картине принадлежать.
Тимур Атнашев: Я бы сделал акцент на Германии и полемиках, которые представлены в нашем сборнике — их пример показывает грани возможной будущей трансформации дискуссии про особый путь в России. По сути, там мы тоже сначала видим поиск некоторого позитивного образа относительно молодого, формирующегося в этот период национального сообщества в сравнительном контексте. В разные периоды таким контекстом может быть Европа, Запад, Соединенные Штаты и так далее. Может быть, через какое-то скорое время России придется более интенсивно сопоставлять себя с Китаем, на сегодня мы, конечно, скорее сравниваем себя с воображаемым Западом.
Главным моментом мне здесь кажется то, что это поиск какого-то позитивного образа себя, положительной картинки [для сравнения]. Исключением, как известно, стала послевоенная Германия, когда общественность приняла ответственность за нацизм и его ужас. Но это стало возможным только после военного поражения и в состоянии фактической оккупации. Обычно чисто негативная картинка, отрицательный образ себя, который может возникнуть при сравнении с более развитыми и богатыми соседями, для любого сообщества дискомфортен — это довольно тяжело. И тогда перпендикулярно существующим практикам возникает запрос на позитивную картинку.
Михаил Велижев: Чем дальше, тем меньше существует возможностей такую картинку нарисовать. И идеи об особости как о некотором оправдании осознаваемой, но не принимаемой отсталости, конечно, оказываются чрезвычайно востребованными.